Неточные совпадения
Да, может быть, боязни тайной,
Чтоб муж иль
свет не угадал
Проказы, слабости случайной…
Всего, что мой Онегин знал…
Надежды нет! Он уезжает,
Свое безумство проклинает —
И, в нем глубоко погружен,
От
света вновь отрекся он.
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда
жестокая хандра
За ним гналася в шумном
свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла.
Так думал Топоров, не соображая того, что ему казалось, что народ любит суеверия только потому, что всегда находились и теперь находятся такие
жестокие люди, каков и был он, Топоров, которые, просветившись, употребляют свой
свет не на то, на что они должны бы употреблять его, — на помощь выбивающемуся из мрака невежества народу, а только на то, чтобы закрепить его в нем.
Затихшее было
жестокое чувство оскорбленной гордости поднялось в нем с новой силой, как только она упомянула о больнице. «Он, человек
света, за которого за счастье сочла бы выдти всякая девушка высшего круга, предложил себя мужем этой женщине, и она не могла подождать и завела шашни с фельдшером», думал он, с ненавистью глядя на нее.
Снегурочка, обманщица, живи,
Люби меня! Не призраком лежала
Снегурочка в объятиях горячих:
Тепла была; и чуял я у сердца,
Как сердце в ней дрожало человечье.
Любовь и страх в ее душе боролись.
От
света дня бежать она молила.
Не слушал я мольбы — и предо мною
Как вешний снег растаяла она.
Снегурочка, обманщица не ты:
Обманут я богами; это шутка
Жестокая судьбы. Но если боги
Обманщики — не стоит жить на
свете!
В «Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи на том
свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась в ужасе к нему и умоляет его о грешниках; глядя на нее, может, он смягчится, забудет свое
жестокое «женщина, что тебе до меня?» и не подаст знака.
Нет на
свете таких
жестоких людей.
Иной уже старик и толкует, что ему
свет постыл и умирать пора, у него
жестокий ревматизм и плохо видят глаза, но с каким аппетитом произносит он без передышки извозчичью брань, растянутую в длинную вязь из всяких отборных ругательных слов и вычурную, как заклинание от лихорадки.
Мать ничего не знала о том, что обыкновенно происходит в народных училищах, и, конечно, ни за что на
свете не подвергла бы моего сердца такому
жестокому потрясению.
— Хлебников, тебе плохо? И мне нехорошо, голубчик, мне тоже нехорошо, поверь мне. Я ничего не понимаю из того, что делается на
свете. Все — какая-то дикая, бессмысленная,
жестокая чепуха! Но надо терпеть, мой милый, надо терпеть… Это надо.
Степану Верховенскому не в первый раз отражать деспотизм великодушием, хотя бы и деспотизм сумасшедшей женщины, то есть самый обидный и
жестокий деспотизм, какой только может осуществиться на
свете, несмотря на то что вы сейчас, кажется, позволили себе усмехнуться словам моим, милостивый государь мой!
— «Ты! — закричал я в безумии, — так это все ты, — говорю, —
жестокая, стало быть, совсем хочешь так раздавить меня благостию своей!» И тут грудь мне перехватило, виски заныли, в глазах по всему
свету замелькали лампады, и я без чувств упал у отцовских возов с тою отпускной.
— Не давали? И не мудрено! Я пошутил над вами,
жестокий урок дал вам… Я отдам вам все ваши восемьдесят! Вон они в конверте для вас приготовлены! Но разве можно быть такой кислятиной? Отчего вы не протестуете? Чего молчите? Разве можно на этом
свете не быть зубастой? Разве можно быть такой размазней?
Я попросил у нее прощения за
жестокий урок и отдал ей, к великому ее удивлению, все восемьдесят. Она робко замерсикала и вышла… Я поглядел ей вслед и подумал: легко на этом
свете быть сильным!
«Ты, — говорю ей в своем безумии —
жестокая, — говорю, — ты
жестокая! За что, говорю, — ты хочешь раздавить меня своей благостью!» — и тут грудь мне перехватило, виски заныли, в глазах по всему
свету замелькали лампады, и я без чувств упал у отцовских возов с тою отпускной.
Проклиная
жестокий климат и дурную почву, Бахтиаров переселился в губернский город и с первого же появления в
свете сделался постоянным и исключительным предметом разговоров губернских дам, что, конечно, было результатом его достоинств: привлекательную наружность его читатель уже знает, про французский, немецкий, английский языки и говорить нечего — он знал их в совершенстве; разговор его был, когда он хотел, необыкновенно занимателен и остроумен, по крайней мере в это верили, как в аксиому, все дамы.
Юлия (торопливо удерживая его). Оборони боже, не делайте того; малейшее неосторожное прикосновение произведет в нем
жестокую боль. Один луч дневного
света, как острие ножа, глаза ему колет.
Чтобы не обидеть отца отказом, Борис взял рюмку и молча выпил. Когда принесли самовар, он молча, с меланхолическим лицом, в угоду старику, выпил две чашки противного чаю. Молча он слушал, как «бабенция» намеками говорила о том, что на этом
свете есть
жестокие и безбожные дети, которые бросают своих родителей.
— «Нет, этого не может быть, — говорит Лир, — потому что нет на
свете более
жестоких детей, чем мои».
Напрасно вопияла ко всем бедная Магна и у всех искала защиты. Ей отвечали: над нами над всеми закон. Закон наш охраняет многоимущих. Они всех сильней в государстве. Если бы был теперь на своем месте наш прежний правитель Ермий, то он, как человек справедливый и милосердный, может быть вступился бы и не допустил бы этого, но он очудачел: оставил
свет, чтобы думать только об одной своей душе.
Жестокий старик! Пусть небо простит ему его отшельничье самолюбие.
Был шестой час вечера. Зной стоял
жестокий, солнечный
свет резал глаза; ветерок дул со степи, как из жерла раскаленной печи, и вместе с ним от шахт доносился острый, противный запах каменноугольного дыма… Мухи назойливо липли к потному лицу; в голове мутилось от жары; на душе накипало глухое, беспричинное раздражение.
Окутанный снегами, он и в
жестокий мороз отворяет свое дорогое окошечко и через него любуется
светом божиим, ночным небом, усыпанным очами ангелов, глазеет на мимоходящих и едущих, слушает сплетни соседей, прислушивается с каким-то умилительным соучастием к скрипучему оттиску шагов запоздалого путника по зимней дороге, к далекому, замирающему в снежной пустыне звону колокольчика — звукам, имеющим грустную прелесть для сердца русского.